Проза

Я настоящий профессионал по части ожидания. Большинство ждёт изредка, коекак,между делом. Я ждал и продолжаю ждать каждый вечер, ни на что не отвлекаясь и весь поглощённый тревогой. Я жду мою жену, и это ожидание - неотъемлемая часть моей любви к ней.

Сейчас это, подозреваю, превратилось в привычку, в своего рода ритуал. Но раньше, во времена нашей молодости, для неуверенности и тревоги были все основания. Мы поженились слишком молодыми, и ни один из нас не был уверен в правильности и окончательности выбора спутника жизни. Всё познаётся в сравнении, к сожалению, и в любви тоже, а отсюда - новые увлечения, знакомства связи. Всё это было нужно для понимания ценности и незаменимости первой любви, но боли и тревог доставляло немало.

И множество вечеров я провёл в состоянии сильнейшей тревоги, иногда доходящей до паники. Сколько раз мне казалось, что она уже не придёт вовсе, или зайдёт в предутренний час с новым избранником забрать свои вещи. И назвать эту тревогу безосновательной я бы и задним числом не рискнул. Всё изменилось, сомнений в правильности и неразрывности нашего союза не осталось, а тревога и волнение не проходят.

Я никогда не любил собак за их рабскую преданность хозяину и непреодолимую психологическую зависимость от него. Но сам, не отдавая себе в этом отчёта, превратился в преданнейшую своей хозяйке собаку. В собаку, готовую не задумываясь отдать за неё жизнь, жаждущую её одобрения и похвалы, и чувствующую себя в покое и порядке лишь рядом с ней. И ждущую её возвращения, как жду его я - как ежевечернего счастья.

Наверное, при определённом усилии эту зависимость можно было бы, если и не вполне, то хотя бы частично преодолеть. И перестать ждать её каждый вечер так, как я жду её сейчас. Но я этого не хочу: во-первых ревность, тревога и ожидания для меня всегда были, есть и останутся обязательными симптомами болезни по имени «любовь»; а, во-вторых без ожидания нет радостного облегчения, которое, наверняка, испытывает при возвращении любимой хозяйки самозабвенно преданная ей собака.

Какое счастье, что первой моей женщиной оказалась моя любимая. Что через её, самое дорогое для меня тело я познавал все тайны близости. И, однажды познав восторг обладания любимой, никогда не разменивался на близость без чувств,обожания, альтруизма.

Ведь любимая - это не просто женщина, которую ты возжелал. Она, самая вожделенная и желанная, одновременно и та, единственная, ради которой ты забываешь о себе, стремясь лишь к одному - доставить ей все доступные нашей плоти восторг, наслаждение и счастье.

Наверное, мне помогали моя известная физическая холодность и способность сдерживаться.От меня, в молодые годы повёрнутого на сексе будет странно услышать, что все мои чисто физиологические ощущения близости были довольно бедны и примитивны. И то несравненное удовольствие, что я получал в постели, было опосредованно удовлетворением моей любимой. Только через неё, через её улёты и восторги, через её отношение к сексу, как к богослужению, чистейшему и искупительному, приобщался к таинству слияния двоих в единое целое и я.

И чем дольше я мог удержать мою любимую на плато, выше которого одно только небо, тем большее удовольствие я получал. И с этой непередаваемой радостью возможности доставлять любимой счастье мог сравниться только восторг от созерцания красоты пылающей страстью несравненной женщины, умевшей отдаваться полностью и без остатка. Зрелище это настолько прекрасно, что я всегда избегал близости под покровом темноты, одежд или простыней. Для меня это означало возведение стены между моим взором и самым восхитительным и незабываемым из доступных ему зрелищ.

Наверняка, есть своя прелесть в ласках обученной доставлять удовольствие мужчине женщины. Но я всегда больше любил делать подарки, чем получать их. И для меня всегда важнее было любить, чем быть любимым. Странно и даже глупо, но давая, я всегда получал назад вдвойне. И к сексу это относится в первейшей и высочайшей степени.

И и давать, и дарить хочется только любимым. На случайных это желание не распространяется. А близость без дарения мне никогда не была интересна. И какое счастье, что моей первой женщиной стала та, которой я хотел подарить весь мир, и себя впридачу.

Я всегда стремился к независимости. К свободе от общества, традиций, привычек, ритуалов и обязательств. И надо признать, что во многом я преуспел: ныне я веду жизнь вполне частного человека, независимого как от отдельных персон, так и от всяческих их объединений а также общественных и государственных институций. Если добавить к этому обретённую независимость от родины, профессии, статуса и, наконец, от алкоголя и табака, то я мог бы небезосновательно претендовать на звание свободного человека. Но это обманчивая видимость: на деле я подвержен сильнейшей зависимости, противиться которой у меня нет ни сил, ни желания.

Имя этой зависимости - любовь. Любой любящий несвободен и зависим; моя же любовь такова, что в сравнении с ней наркомания предстаёт легко преодолимой привычкой. Моей зависимости от любимой уже полвека и я надеюсь, что она продлится до окончания моей жизни.

В любви никогда не бывает полного равенства и степень зависимости любящих друг от друга всегда разнится. И я, бесспорно, значительно более зависим от моей любимой, чем она от меня. Если для неё я только часть жизни, то для меня она всё - моя вера, оправдание моего существования, дело всей моей жизни. И это неравенство меня скорее радует, чем огорчает: сила мужской любви и должна, помоему,превосходить силу женской. А кто сильнее любит, тот и более зависим, несвободен и уязвим. Это дорогая плата за любовь, но моя любовь того стоит.

Я могу сменить страну, профессорскую кафедру на лопату, высокий статус на маргинальность. Могу отказаться от многого, казавшегося обязательным и неотъемлемым. Но я не свободен, ибо свобода - состояние, при котором тебя не страшит никакая утрата. А мне есть , что терять, есть та, без которой я не смогу прожить. И я благодарен судьбе за то, что она не обрекла меня на полную свободу и независимость.

У меня не было первой любви. Так уж получилось, что я сразу полюбил однажды и навсегда, любовью без названия и номера.

Я помню песенку моих школьных лет: «На то она и левая любовь, чтоб настала настоящую вторая». Эта строка навсегда врезалась в память, но вот когда я понял, что настоящее - уже произошло, я не помню: старею, да и времени с тех пор прошло почти полвека. Может, через неделю, но уж точно, не позднее, чем через месяц.

Хотя месяц - это слишком много для понимания очевидного: второй такой девочки я не встречу, просто потому, что второй такой - нет. Как не будет и второй такой девушки и женщины, и годы здесь ничего не изменят. Я понял это сразу. И не ошибся.

Может показаться, что я переписываю мою память и подгоняю её под действительность: ну как, спрашивается, можно понять такое в шестнадцать лет? Но если бы встретили её, то ничему бы не удивились. Скорее, удивились бы тем, кто этого не понял и позволил ей пройти мимо.

Я не позволил: я не знал, как сложится моя жизнь, но был уверен, что главное, самое ценное и незаменимое - эту девочку - я уже нашёл. И знал, что все неизбежные ошибки в моей жизни будут исправимы, кроме одной - потери её.

Ошибкам не было числа, но от последней, единственной способной пустить мою жизнь под откос, судьба меня уберегла. Я терял её и возвращал. Ничего нельзя было исправить, оставаясь прежним, но я выворачивался наизнанку; разбирал себя на части и собирал заново, по другому; начинал всё заново, с нуля. И исправлял казавшееся неисправимым.

Каждому известно, насколько легче построить новую жизнь, чем исправить старую. И я знал, как легко изобразить свой новый, улучшенный образ на девственно чистом листе бумаги. И как невероятно трудно вернуть женщину, знающую тебя, как облупленного, видевшего всё худшее, отвратительное, отталкивающее, постыдное в тебе. То, что никакой с•рательной резинкой со страниц памяти не сотрёшь.

Но мне не нужны были мои новые,отретушированные, портреты; не нужны были избавленные ото всего лишнего, исправленные и улучшенные рассказы о пережитом. Мне нужна была только она, не заблуждающаяся насчёт меня, но не потерявшая веру в меня и в то, что встречи, подобные нашей, встречи длиной в жизнь - это участь избранников судьбы.

И разделила бы со мной это чувство избранничества, охватившее меня при нашей первой встрече, до сих пор не покинувшее меня и дающее мне силы жить.

Женщина создана для того, чтобы её любили; мужчина - для того, чтобы любить. Женщина боится, что· её разлюбят; мужчина боится разлюбить. Ад для женщины - жизнь с мужчиной, её разлюбившим; для мужчины - жизнь с разлюбленной им женщиной.

Мне этого пережить не пришлось: я всю жизнь прожил с любимой женщиной. Были подъёмы и спуски, приливы и отливы, взлёты и падения, но любовь пережила все недуги и невзгоды. И это редкое счастье, выпадающее на долю мужчины.

Но для этого нужно встретить женщину, которую невозможно разлюбить. И не только встретить, но и понять, что твоя судьба в её руках. А это очень трудно, почти невозможно. Как это понял я, до сих пор остаётся для меня загадкой. Наверное, это своего рода дар, дар любви, которым судьба меня одарила.

Я нашёл женщину моей жизни и понял, что мне никогда и никто её не заменит. Другие женщины любили меня; это было лестно, приятно, удобно, но очень скоро становилось привычным и совершенно недостаточным для счастья. А счастье - это каждый день бороться за свою любовь, сходить с ума от страха потерять любимую и быть на седьмом небе, когда она рядом.

Любовь без страха её потерять недорого стоит: на всю жизнь её наверняка не хватит. И утрата страха потерять женщину - вернейший признак угасания любви. И начала новой жизни, спокойной, бесстрастной и бессмысленной. Мне, к счастью, не грозящей.

В это трудно поверить, но зависть не относится к числу моих многочисленных пороков. Хотя, казалось бы, кому, как не мне - жалкому неудачнику- следовало бы вполне оправданно и до сердечных спазм горько завидовать людям успешным, уважаемым, состоявшимся. Никого бы это не удивило, ибо муки зависти были бы сочтены вполне заслуженным мною наказанием за напрасно растраченную жизнь. Удивление вызывает обратное - полное отсутствие у меня желания поменяться с кем бы то ни было местами, сколь бы завидно они не выглядели бы в глазах каждого здравомыслящего человека. А потому независтливость, восхваляемая обычно как несомненное достоинство и образцовая добродетель, в моём случае выглядит скорее странностью, граничащей с патологией.

И это было бы в значительной мере справедливо, если бы не одно «но», заставляющее меня ценить внешне незавидное место, мною занимаемое, более любого другого, несравненно его превосходящего. Это «но» - моя любимая, женщина моей жизни. Это «но» - то, что я не променяю ни на что, ибо ничего ценнее для меня не было и не будет. Это «но» - единственное, что удерживает меня в этом мире, придавая ему смысл, гармонию и красоту.

Все мы - дети своего времени, а во времена моей молодости не было для мужчины награды ценнее, почётнее и желаннее, чем красивая женщина. Попятно, что и главным предметом зависти любого существа мужского пола являлась красавица, принадлежащая другому. Так кому же мог завидовать я, тот, кому волею не всегда справедливой в раздаче своих даров судьбы досталась женщина, воплощающая мечты каждого мужчины? Кому мог завидовать я, которого эта женщина полюбила вполне бескорыстно; полюбила меня, а не те блага и возможности, коими располагали иные претенденты на её внимание?

Времена изменились, а я - нет: до сих пор и навсегда женщина осталась для меня на вершине земной пирамиды; тем единственным, что способно вызвать зависть. И я, чудом награждённый несравненной женщиной, если и могу кому-то завидовать, то только себе, если такое возможно. А больше мне завидовать некому.

Мы влюбляемся не в реального человека, а в наше идеальное представление о нём. Как легко любить образ человека, а не его самого, во плоти и крови! Образ принадлежит нам и мы вольны делать с ним всё, что нам угодно: дорисовывать, ретушировать, приукрашивать, наделять всеми мыслимыми достоинствами и добродетелями. Его можно любить самозабвенно и ничем не рискуя: он никогда нас не разочарует, не огорчит, не предаст.

Классический пример любви к образу - эпистолярные романы, вызывающие всеобщее восхищение и умиление. Короткая встреча и переписка на всю оставшуюся жизнь. Ничем не омрачаемая любовь на расстоянии; любовь, боящаяся встреч, способных испортить, а то и разрушить идеальный образ любимого человека.

Но, и живя с человеком, можно любить не его - живого, несовершенного, грешного - а однажды сложившийся в нашем сознании его образ. Какое-то время реальный человек и наш идеал могут мирно сосуществовать; иногда обстоятельства складываются столь удачно, что можно годами видеть только отражение ближнего, а не его самого. Когда же это становится невозможным, мы вынуждены выбирать между вымыслом и действительностью; между образом, который мы полюбили и живым человеком, не укладывающимся в прокрустово ложе нашего представления о нём.

Это воистину тяжёлый и неизбежный для каждого любящего выбор. Большинство выбирает вымысел и, разочаровавшись в утраченном идеале, ищут новых очарований. И лишь немногие предпочитают иллюзиям и самообману действительность: живого человека, а не его образ.

Я принадлежу к числу этих немногих и по своему опыту знаю насколько велик соблазн видеть в любимой самые прекрасные воспоминания о ней, видеть навсегда запечатлённую в моей памяти длинноногую трогательную девочку, а не успешную, но вынужденную отдавать все силы работе зрелую женщину. Женщину, смертельно устающую и нуждающуюся в покое. И окружить её ненавязчивой заботой, сделаться почти невидимым и неслышным - это самое важное для меня, бережно хранящего образ этой девочки, но любящего не память, а живую женщину, придающую смысл моей жизни.

У меня никогда не было настоящих друзей. Приятелей - сколько угодно, а друзей - нет. Но у меня была и есть любимая, одна и на всю жизнь.

Мне кажется, что все мужчины делятся на дружащих и любящих: первые ставят на первое место дружбу, вторые - любовь. Для таких, как я, это несоизмеримые вещи: любовь для меня - всё, а в дружбу я просто-напросто не верю. Вечная любовь - реальность, а дружба - миф. Во всяком случае, дружба без любви: ведь все классические античные образцы дружбы суть разновидность всё той же любви. Лишь христианство разорвало единство любви и дружбы, превратив их едва ли не в противоположности. И я не видел ни одной дружбы, выдержавшей испытание большими деньгами; любовь же - сильнее денег.

Можно верить или, напротив, смеяться над мифом о двух половинках, превращаемых любовью в единое целое, но только слияние мужского и женского начал позволяет постичь гармонию нашего мира. Без любви этот мир остался бы для меня одномерным, и лишь моя любимая придала жизни объём и глубину, только через неё мною почувствованные и пережитые. Никакая дружба мне бы этого не открыла.

Даже любящая женщина нуждается в подруге; мужчине любимая заменяет друзей, делая их ненужными. Я не большой знаток человеческих душ, но мне кажется, что у мужчины способность любить неразрывно связана с индивидуализмом. Полюбить же однажды и навсегда способен лишь крайний индивидуалист, каковым я, несомненно, и являюсь.

Люди, подкованные в психологии, скажут, что в этом проявляется инстинкт собственника; я с ними соглашусь, ибо любимая стала неотделимой частью меня, моего собственного «я», а моё право собственности на себя вряд ли может быть поставлено под сомнение. Да, я собственник каждого дня, прожитого с моей любимой; собственник девочки и девушки, живущей только в моей памяти; собственник первого прикосновения, первого поцелуя, первой близости. Это принадлежит только мне, индивидуалисту и собственнику, посвятившему всю жизнь одной женщине.

Для меня любовь и дружба остались неразрывно связанными и воплощёнными в этой женщине, женщине без которой от меня бы осталась только безутешно несчастная половина.

Все окна в электричке были опущены и шум в вагоне предлагал пассажирам на выбор кричать или молчать. Мы не пыталось перекричать грохот железной дороги, тесно прижавшись друг к другу на жёсткой деревянной скамье. Все слова были оставлены на потом, а пока говорили наши глаза и ладони. Мы не виделись больше месяца и этого было достаточно для понимания, что время, проведённое врозь - всего лишь ненужная прореха в ткани нашей жизни.

Этот месяц я провёл с матерью в Светлогорске, в одном из сданных без боя, и благодаря этому сохранившемся в первозданном виде приморских городков Восточной Пруссии. Каждый вечер я сидел над спуском к пляжу, лицом к противоположному, шведскому берегу Балтики, считая дни до встречи с моей любимой. И, наконец, дождался.

Мы вышли в Зеленогорске, любимом нами курортном городке, сохранившем приметы финского прошлого. Правда, в одну из сохранившихся лютеранских церквей без спроса вселился кинотеатр, а в другую - и вовсе овощной склад, но нам, видевшим и не такое, это не мешало чувствовать себя, хотя бы отчасти, по ту сторону бывшей границы нашей страны.

Обнявшись, мы прошли через весь городок, к морю, и там, наконец, дали волю словам. Наверное, все влюблённые говорят одинаковые слова после долгой разлуки, но нам они казались особенными, необыкновенными, перворождёнными.

А потом наступило время заготовленного мною сюрприза: обеда в недавно открывшимся и казавшимся нам, неизбалованным, шикарным ресторане «Олень». На оленину, впрочем, моих скромных средств не хватило, но пообедали мы с удовольствием, запив красиво поданные блюда бутылкой сухого токайского.

Слегка захмелев, что только обострило наше ощущение счастья, мы, держась за руки, почти бежали по главной аллее городского парка. По-видимому, в нас было столько любви, что она рвалась наружу, заставляя с завистью оборачиваться на нас прохожих. Одна пожилая дама не удержалась и пожелала нам ценить эти моменты, столь недолговечные и быстропроходящие. «Это на всю оставшуюся жизнь, до самого конца!» - сказал я ей. В ответ она лишь печально улыбнулась: наверное, ей доводилось слышать такие слова, смытые напором потока времени.

С тех пор прошло почти пятьдесят лет, но сказанное мной оказалось сильнее времени: я и сейчас готов повторить слова, сказанные в день шестнадцатилетняя моей любимой. И, как и тогда, это будет правдой.

Второго такого шанса мне не представится никогда.

Маленькая, невесть откуда взявшаяся ранка на левой ноге воспалялась, гнqилась набухала. Жар, слабость и озноб изматывали, но ни тревоги, ни тем более страха не вызывали: случалось мне себя чувствовать и похуже. Лекарства, сон, немного терпения - и всё пройдёт, как всегда проходило до этого. И когда я, уснув накануне ранним вечером, не смог прорваться сквозь пелену беспамятства поздним утром следующего дня, страха тоже не было - было одно безразличие. И не будь страха моей жены, всё бы для меня закончилось в тот пасмурный февральский день.

Скорая приехала быстро, но к тому времени я уже вплотную приблизился к границе существования и небытия, и лишь через час усилий остановить моё перемещение из времени в вечность появилась надежда довести меня до приемного покоя ближайшей больницы живым. Жена дрожала, я глупо улыбался и ничего не понимал.

Как меня привезли в палату интенсивной терапии.напичканную до отказа гудящей, пищащей, мигающей медицинской аппаратурой; как меня меня подсоединяли к ней датчиками, шлангами и катетерами - я еще помню. Потом был недельный провал, проведённый в ином мире.

При этом моё тело подавало необходимые для признания меня дееспособным признаки жизни: я отвечал на контрольные вопросы - имя, персональный номер, диагноз; давал согласие на операцию и возможную ампутацию ноги, чувствовал присутствие жены и сына. Но сознание всё больше отрывалось от плоти и наполнялось восторгом любви, тепла и добра. И весь этот восторг, вся эта эманация неземной красоты, слияния душ и совершенства исходили из неё - моей любимой.

Это была она, но не земная, а небесная. Я не думал, что есть женщина, красивее моей любимой, и был прав - ведь я видел только земных женщин. А она, ждавшая меня на той стороне жизни, была неземной, до слёз прекрасной, воплощающей все мои мечты о ней. Она была текучей, меняющейся, вневременной: она была одновременно и девочкой, впервые встреченной мной; и девушкой, подарившей мне восторг телесной близости; и молодой матерью нашего сына и зрелой женщиной, продолжавшей меня восхищать.

Говорят, что в пограничном состоянии человек вспоминает всю свою жизнь. Это правда, именно всю свою жизнь я вспомнил и вновь пережил - жизнь с ней, единственную, достойную памяти; единственную; от меня неотделимую, что на этом свете, что на том.

И никого не было - только она и я. И я провёл с ней лучшую неделю моей жизни, неделю, способную стать вечностью, не вернись я назад - в жизнь.

Но я вернулся. Вернулся доживать жизнь ненужную ни мне, ни моим близким. И второго шанса покинуть эту жизнь столь красиво, оплакиваемым женой и сыном, не со страхом, но с восторгом любви судьба мне не даст. Такое даётся только раз, и я это счастье упустил.

Я могу потерять её. И, наверняка, уже потерял: только сострадание удерживает её от полного разрыва. Любая проведённая вместе минута нам в тягость; на близость, столь много значавшую для нас, я уже давно не способен; и вместо бывшей любви её наполняет разочарование, а меня - стыд.

Истинно сказано, что всё, имевшее начало, не в силах избежать конца. Надо только признать это и смириться. Я, кругом виноватый, смирился, и, наверное, мне это было проще, чем ей, которой не в чем себя упрекнуть. Не её вина, что за моими претензиями, поползновениями и амбициями ничего, кроме бездарности и пустой мечтательности не оказалось.

Она упрекает меня в гордыне, и, видимо, она права; да вот только за этой, истонченной бесконечными неудачами накидкой, скрываются лишь боль, разочарование и брезгливость к себе, не способному освободить её от тягчайших вериг, в которые я для неё стал.

Надеюсь, это продлится недолго: она заслуживает свободы, а я - ответственности за бездарно прожитую жизнь. Но, потеряв в жизни всё, что только было возможно, я сохраняю единственное, мою жизнь етравдывающую, единственно человеческое и достойное во мне - nамять о ней.

Наверное, так бывает во всех длительных отношениях: образ любимого человека всё больше делится на воспоминания и реальность. Жизнь идёт, часы тикают, и с каждым движением секундной стрелки капля реальности стекает в хранилище памяти, и вот уже наступает время, когда всё самое ценное, красивое и незаменимое - страсть, любовь, восхищение - оказывается там, в этой недоступной ни для кого, кроме её владельца, сокровищнице.

Всё, без чего нельзя прожить, в ней, неотъемлемой от меня. Всё, что остаётся снаружи, в действительности, терять мучительно больно, но не смертельно.

Трудно прожить без по-прежнему красивой, успешной и состоявшейся женщины, но пока со мной девочка в синем пальтишке, я устою, не сломаюсь, не растекусь грязной лужей. А эта девочка останется со мной навсегда, и сохранит её всё такой же доверчивой, порывистой и нежной самое надёжное в мире хранилище - моя память.

Я знал, что она будет самой красивой. Что она будет приводить в восторг мужчин и в уныние женщин. И что она будет рядом со мной, всю жизнь, до самого конца.

Я полюбил её однажды и навсегда задолго до нашей встречи. Однокашники, приятели, друзья и даже родная мать терялись и блекли в сравнении с ней, для меня уже ставшей несравненной. И мы с ней никогда не расставались: где бы я не был, чем бы не занимался, в чьём бы обществе не находился, она всегда была со мной, во мне, лучшей и самой чистой частью меня.

Воображаемая, ещё не встреченная, она была самой реальной и устойчивой частью моего мира. Всё в этом мире было зыбко, изменчиво, ненадёжно, и только она оставалась для меня поддержкой, опорой и надеждой. Я слишком рано узнал, что всё, казавшееся надёжным и прочным, может рухнуть в один миг; вслед за этим я понял, что всё смогу выдержать и пережить, всё, кроме одного - потери её, уже ставшей стержнем и смыслом моей жизни.

И я не просто ждал встречи с ней, я к ней готовился: впитывал, собирал, находил и сохранял всё мне доступное, чтобы бросить накопленное к её ногам. Бросить мой город, исхоженный вдоль и поперёк, его набережные, мосты, острова, проспекты и закоулки; бросить музеи, в которых я мог заткнуть за пояс любого экскурсовода; бросить героев любимых книг, ставших моими собеседниками и поверенными в моей любви; бросить, наконец, мою жизнь, прошлую, настоящую и будущую, без нее непредставимую, ненужную и невозможную.

Всем, что мне было дорого, я делился с ней: для меня одного этого было слишком много, это изобилие переполняло меня, бурлило, рвалось наружу и желало лишь одного - поделиться с ней, удвоив наше совместное богатство. И жёлтые блики раскачиваемых западным октябрьским ветром тусклых фонарей на черной ряби каналов превращались из моих - в наши; и по тропинке, протоптанной на заснеженном льду Невы мы шли вместе; и в роденовском Поцелуе мы оба видели то, к чему стремились наши тела и души.

Наверняка, я не один, на всю жизнь полюбивший, то, что начиналось мечтой. И, конечно, всего один из многих, томившихся ожиданием самой главной в жизни встречи. Но я один из немногих избранных, чьё предчувствие любви, предчувствие встречи с мечтой не рассеялось в тусклой реальности будней, а воплотилось наяву. И явь превзошла мечту: я не мог представить такую красоту и не верил, что любовь может быть столь всепобеждающей, вечной и всесильной. И до последнего вздоха я продолжу бросать к ногам моей любимой все слова, хоть отчасти способные передать мои восторг, восхищение и благодарность. Этого мало, но если не я, то кто сумеет это сделать?

Чем я мог быть интересен для красивой девочки? Для девочки, чей выбор привлекательных, состоятельных и одарённых поклонников был ничем не ограничен. На их фоне я, бесталанный, ничем не примечательный босяк, из тех, которых всегда и везде найдётся двенадцать на дюжину, выглядел не просто бледно, а откровенно жалко. И я очень понимаю разочарование этим странным выбором всех её родственников и подружек.

Но в её выборе был свой, невидимый со стороны резон: обделив многим, природа милосердно одарила меня способностью любить и делиться с любимой всем, что мне было дорого. А дороги мне были мой исхоженный вдоль и поперёк город, залы третьего этажа Эрмитажа, сотни запавших в душу книг и кинолент, мечты о странах, в которых я никогда не был, но уже любил.

Всё, чем я обладал, не стоило и гроша, а потому и задарма не нужно было красавицам, гораздо больше ценившим вещественное, чем нематериальное, будь то слово, впечатление или переживание. И то, что мне несказанно повезло найти ту, чья красота сочеталась с жаждой того, что было дорого мне; жаждой единственного, чем я обладал; жаждой подняться над убогостью нашей повседневности, было и остаётся величайшим счастьем моей жизни.

Когда твоя женщина слишком хороша для тебя, единственный способ удержать её - это давать ей то, чем не способен одарить её никто, кроме тебя. Увы, особыми талантами природа мня не наделила, и мои способности никак не соразмерны тому, чем я мечтаю её одарить. Иногда мне кажется, что я уже дал ей всё, на что был способен: всё восхищение, все переживания, всю музыку моей души. Остаются лишь слова, способные победить время, вырвать из его потока и сохранить нетленной ту девочку, которая поверила в меня и до сих пор эту веру не потеряла.

Остаются лишь слова, и весь остаток моей жизни я буду искать те немногие из них, что достойны моей любимой. Наверняка мой дар слишком скромен для этого, но это будут лишь мои слова, и кроме меня никто ей их не скажет. И, значит, я смогу ей дать то, на что способен только я, и никто другой. И в этом смысл и счастье моей жизни. И оправдание её выбора, столь странного и непонятного для всех её родных и знакомых.

Всё, что было до, я помню весьма смутно. Не в силу отказа слабеющей с годами памяти, а по той простой причине, что и помнить-то особо нечего. Одни только мечты, надежды и предчувствия. Не жизнь, а ожидание её начала. Сама же жизнь началась после встречи с моей девочкой; встречи, разделившей мою судьбу на «до и после». И всё, что было после, я помню ясно, отчётливо и зримо.

Иногда мне кажется, что эта встреча и была моим истинным рождением и для меня она значит больше, чем день моего появления на свет. Наверное, так оно и есть: не встреть я мою девочку, я бы прошёл отведённые мне годы по обочине жизни, без смысла, желания и страсти. Да и жизнь моя наверняка оказалась бы недолгой: ведь всё, что меня держит в этом мире, это она.

И в этом нет ни самообмана, ни даже преувеличения: теряя её, я оставался без всего, что способно удержать нас на краю жизни, а ведь вся наша жизнь это и есть существование над пропастью небытия, и я бы наверняка рухнул бы в эту бездну, не сумев вернуть мою любимую.

Самозабвение нынче превратилось из достоинства в слабость, но я мечтаю любить женщину моей жизни самозабвенно. Забыв о себе, выйдя за тесные границы своего «я», растворившись в любви, преклонении и благодарности. В преклонении перед её немеркнущей красотой и в благодарности за то, что она не потеряла веру в меня, несмотря на мои провалы, грехи и слабости.

Любить самозабвенно необыкновенно трудно, ибо такая любовь требует нескончаемой борьбы с собственными гордыней, эгоизмом и самолюбием. Но когда тебе удаётся их победить, ты испытываешь ни с чем не сравнимые моменты счастья. Счастья преодоления своей ограниченности; счастья выхода за свои пределы; счастья единения с любимой. И это счастье стоит любой борьбы с собственной леностью, мелочностью и заурядностью.

Мне страшно представить, что в моей жизни не случилось бы встречи с моей любимой, что вся моя жизнь так и осталась бы существованием «до». Я в долгу перед судьбой за счастье этой встречи, и осмеливаюсь просить лишь об одном: не оставить меня без моей девочки, дать мне сорваться в бездну небытия раньше её, избавить меня от повторного «после». Первое - моё счастье; второе станет приговором. И я прошу её: «Не уходи раньше меня, ведь ты больше достойна жизни, чем я».

На моём письменном столе три фотографии: четырнадцатилетней девочки, двадцатилетней девушки и тридцатилетней женщины. В минуты отчаяния, когда клонящаяся к закату жизнь кажется сплошной чередой несбывшихся надежд, потерь и неудач; когда подступает отвращение к собственной немощи и бездарности; когда будущее не манит, а пугает, только эти три фотографии дают мне силы преодолеть кажущуюся непобедимой слабость и обрести хоть малую толику уверенности в себе.

Для меня они - как иконы для верующих. Лики, запечатлённые на них, столь же светлы, прекрасны и жизнеутверждающи. И пока они с тобой, пока они не отвернулись от тебя, грех жаловаться на жизнь и предаваться унынию. Пока они смотрят на тебя, в твоей твоей жизни есть нечто честное, достойное и непреходящее. Эти лики - моя опора, моя сила, моя вера. Это - лики моей жены

Когда я смотрю на эту девочку, девушку, женщину, красивее которой я не встречал и не могу представить, я испытываю смесь восторга, удивления и гордости. Восторга её красотой; удивления тем, что она не прошла мимо меня; гордости тем, что она осталась со мной.

Никто и ничто не удерживало её рядом со мной: у неё были десятки возможностей поменять мою ничем не замечательную персону на нечто более значительное и привлекательное. Она уходила, делая по-видимости естественный и много сулящий выбор, но возвращалась ко мне, не обладавшему и малой частью видимых достоинств тех, кто претендовал на моё место.

А это значит одно: во всех остальных она не находила того, чем в избытке наделён я - самозабвенной и непреходящей любовью к ней. Тем, что заполняет всю жизнь, что обесценивает всё помимо неё, что не поддаётся обману и имитации. Тем, что превращает её лики в мои иконы, а любовь к ней - в мою веру. Веру, о которой я жажду рассказать всему миру, ибо ничто больше неё этого не заслуживает.

По Неве шёл ладожский лёд. Был поздний апрельский вечер, от реки поднимался пронзительный холод, заставлявший редких прохожих ускорять шаг, а я, как завороженный, не мог оторваться от перил Дворцового моста.

Нева в этот вечер не текла, а неслась, как бурный полноводный поток, втиснутый в слишком тесные для него гранитные берега. У опор моста река возмущённо бурлила, скручивалась в смерчеподобные водовороты и пыталась разрушить расчленяющую её цельность преграду глыбами спускающегося с её истоков льда. 

Опоры выдерживали, гранит побеждал лёд, и он ломался, кололся и крошился. Впрочем, и сам лёд был уже подточен, ослаблен и разъеден весенним теплом: одни льдины напоминали опустошенные соты, другие - огромные куски начавшего растворяться в кипятке рафинада, третьи - гирлянды сосулек, слитые воедино хранящим их до поры холодом. И эти льдины, теснясь, сталкиваясь, делясь и множась на осколки, издавали звук, столь богатый оттенками, столь плотный и насыщенный, что оторваться от него было столь же трудно, как от пения сирен.

Этот звук, до сих пор стоит в моих ушах, и ничего подобного ему я больше не слышал. Нет ничего неблагодарней попыток описать словами звук, но попытайтесь представить оглушительный, заглушающий шум проезжающих по гулкому мосту трамваев, шорох; иголочками вонзающийся в уши треск; подобное генеральному басу шипение бурлящей воды и согласитесь, что я запутался в противоречиях и так не бывает. И вы будете правы: только ладожский лёд в обречённой на поражение борьбе с невскими мостами способен добиться подобного звучания.Нигде в другом месте вы этого невозможного звука не услышите.

Словно пение сирен, звук этот околдовывал, манил, наделял несокрушимой силой, обещал исполнения всех желаний и необъятного, всепобеждающего счастья. Это чувство наполняло меня, пятнадцатилетнего, целиком, я ему полностью доверился и точно знал, что всё, обещанное симфонией ладожского льда сбудется: я встречу лучшую в мире девочку, сделаю то, что доступно мне одному, объезжу весь свет и вмещу в себя все все дары мировой культуры.

И, неожиданно для себя, глядя на стремящуюся в Балтику невскую воду, я понял что и мне хотелось бы отдаться воле и течению этого потока, уплыть из европейских декораций в настоящую Европу, куда так и не сумел вырваться мой город.

Как бы я хотел уплыть туда, в сторону захода солнца, вместе с этими гранитными набережными, мостами, Невой, несущей ладожский лёд!

Я уплыл,а мой город остался на месте. Без меня ...